Пять дней (1973)

Кайнаццо проснулся от гула. Нет, не гула — скорее, от глухого удара, который разорвал тишину, как ткань. Он... нет, они начали двигаться иначе. Тени плясали, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке. Воздух пах порохом и чем-то ещё — старым, затхлым, как будто время само пробило стену. Или это был снаряд? Потом это случилось... ты поймёшь, о чём я.

Он выбрался из-под обломков, ощущая каждый камень, каждую щепку, впившуюся в ладони. Запах старой древесины, пахнущей временем, смешивался с пылью. Кайнаццо не сразу понял, что он свободен. Свобода — это ведь не просто отсутствие стен, правда? Это что-то большее, что-то, что он давно забыл. Или, может, никогда не знал.

На улице — хаос. Люди бежали, кричали, падали. Кайнаццо не понимал, зачем они так суетятся. Он... нет, они начали двигаться иначе. Всё вокруг было чужим, как будто он попал в другой мир. Или мир изменился без него. Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось?

Пекарь Ромоло появился из ниоткуда. Его лицо было в муке, как в том анекдоте про Штирлица, но глаза — пустые, будто он уже смирился с тем, что его пекарня превратилась в руины. Они не говорили, просто шли вместе, как будто так и должно было быть. Тишина. Не просто отсутствие звука — будто воздух превратился в вату.

Потом начались стычки. Кайнаццо не хотел ввязываться, но... это случилось само собой. Он не знал, кто эти люди — австрийцы, итальянцы, просто бандиты. Ему было всё равно. Но что-то внутри него начало шевелиться, как будто старая рана заныла. Или это была не рана, а что-то другое? Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось?

Они шли дальше, через поля, через леса, через деревни. Иногда Ромоло говорил о Риме, о своей пекарне, о том, как пахнет свежий хлеб. Кайнаццо слушал, но не понимал. Для него хлеб был просто едой, а не... чем-то большим. Но иногда, в тишине, он ловил себя на мысли, что хочет понять. Или, может, это было что-то другое?

Пять дней. Или больше? Время текло, как вода сквозь пальцы. Они шли, спорили, смеялись, прятались. Кайнаццо не знал, куда они идут. И, честно говоря, ему было всё равно. Главное — они шли. Вместе. Или, может, это было что-то другое?