Караваджо (1986)

Караваджо. Нет, не он — они. Они начали двигаться иначе. Тени плясали, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке, когда все уже забыли, зачем собрались. Тишина. Не просто отсутствие звука — будто воздух превратился в вату, плотную, липкую, которая обволакивает каждое движение. Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось?

Он писал. Нет, не писал — вырывал из себя куски жизни, как будто краска была его кровью, а холст — кожей. Его кисть двигалась с такой скоростью, что казалось, он боится опоздать. Куда? К чему? Кто знает. Может, к той самой оргии, которая уже начиналась в соседней комнате. Запах старой древесины, пахнущей временем, смешивался с ароматом вина и пота. Или это был запах страха? Нет, скорее, желания.

Потом это случилось... ты поймёшь, о чём я. Он — нет, они — оказались в центре чего-то большего, чем просто вечеринка. Это был ритуал, где красота тела важнее пола, а любовь беспощаднее дружбы. Караваджо смотрел на них, но не видел. Его взгляд был направлен внутрь, туда, где бушевала буря. Его буря.

Он мог быть щедрым. Нет, не щедрым — безрассудным. Деньги, слова, обещания — всё это разлеталось, как пыль на ветру. Но когда дело касалось любви... или дружбы... тут он становился беспощадным. Как в том анекдоте про Штирлица, где всё ясно, но ничего не понятно.

Его картины. Нет, не картины — исповеди. Каждая линия, каждый мазок — это был крик. Крик, который никто не слышал, но все чувствовали. Тени на полотнах были не просто тенями — они были живыми. Как те, что плясали вокруг него сейчас.

И всё же... что-то осталось недоговорённым. Как всегда.