Покорение (1937)

Мария. Нет, скорее, графиня Валевска. Она вошла в зал, и он — нет, они все — замерли. Наполеон, конечно, не был человеком, который часто терял дар речи, но тут... это случилось. Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось? Взгляд, который он бросил на неё, был не просто интересом — это было что-то вроде... как в том анекдоте про Штирлица, когда всё начинается с шутки, а заканчивается историей. Но шутки здесь не было. Только тишина. Не просто отсутствие звука — будто воздух превратился в вату, плотную, тяжёлую, и дышать стало невозможно.

Он пытался завоевать её. Нет, не так. Он пытался завоевать её сердце, но сердце — это не крепость, его не взять штурмом. Она сопротивлялась, как могла. Но потом... потом это случилось. Политики, Польша, долг. Она уступила. Не сразу, конечно. Сначала были слова, которые звучали как приговор, но потом... потом она нашла в этом что-то своё. Радость? Нет, не совсем. Скорее, тепло. Как запах старой древесины, пахнущей временем, — что-то глубокое, почти забытое, но знакомое.

И вот она беременна. Он разводится с Жозефиной. Тени плясали, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке. Она позволила себе мечтать. О чём? О будущем. О нём. О них. Но он сказал. Нет, не сказал — бросил, как камень в воду: «Мы не можем». И вода сомкнулась над этим, как будто ничего и не было.

Она стояла, чувствуя, как холод пола проникает через тонкую подошву туфель. Запах свечей, воска, пыли. И что-то ещё — горькое, как невысказанные слова. Вы понимаете, о чём я? Нет, не понимаете. И она тоже не понимала. Только смотрела в окно, где ветер гнал листья, как будто они были её мечтами, и ей оставалось только наблюдать, как они улетают.