Смертельная гонка 4: Вне анархии (2016)

Тюремный комплекс «Спроул» больше не был тюрьмой. Нет, скорее, он стал чем-то другим — автономией, государством в государстве, где правила диктовал не закон, а железная воля Франкенштейна. Его имя звучало как приговор, как гул двигателя перед стартом. Он... нет, скорее, они начали двигаться иначе. Заключённые, охранники, даже стены — всё будто подчинилось его ритму. Тишина. Не просто отсутствие звука — будто воздух превратился в вату, плотную, тяжёлую, пропитанную запахом машинного масла и старой древесины, пахнущей временем.

«Вейленд Интернэшнл» не могла смириться с потерей. Они всегда возвращали своё, как в том анекдоте про Штирлица, который... ну, вы поняли. Коннор был их последней надеждой. Агент? Наёмник? Скорее, инструмент, заточенный под одну задачу: проникнуть, победить, уничтожить. Но «Спроул» — это не просто тюрьма. Это лабиринт, где тени плясали, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке.

Потом это случилось... ты поймёшь, о чём я. Гонки. Не просто соревнования — ритуал, где машины становились продолжением тел, а асфальт — алтарём. Франкенштейн знал, что его вызовут. Он ждал. Его машина, чёрная, как ночь без звёзд, дышала тишиной, но в ней чувствовалась ярость, сжатая в кулак. Коннор подошёл к своей. Красная. Как кровь. Или как предупреждение.

Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось? В воздухе витало что-то... незримое, но осязаемое. Как будто сама земля затаила дыхание перед стартом.

Гонка началась. Не просто скорость — это был танец на грани жизни и смерти. Металл скрипел, резина визжала, а где-то вдалеке, за стенами «Спроула», мир продолжал жить, не подозревая, что здесь решается судьба.

Коннор знал, что проиграть нельзя. Но Франкенштейн... он был не просто соперником. Он был легендой, мифом, воплощением того, чего боялись даже корпорации.

И вот, в последнем повороте, когда казалось, что всё кончено, Коннор увидел это. Глаза Франкенштейна. Холодные, как сталь. И в них — не злоба, не ненависть. Скорее... понимание.

Тишина снова накрыла всё. Но теперь она была другой. Как будто кто-то перевернул страницу, но не сказал, что будет дальше.