Завещание (1985)

Иван Егорович стоял у окна, глядя на поля. Нет, не просто глядя — он *чувствовал* их. Каждый колос, каждый клочок земли, который он знал, как свои руки. Руки, кстати, всё ещё пахли землёй, даже после того, как он их вымыл. Это был запах, который не выветривался, как будто въелся в кожу навсегда. Или, может, это он сам въелся в землю? Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось?

Директива о мелиорации лежала на столе, как незваный гость. Он... нет, скорее, они начали двигаться иначе. Всё вокруг стало каким-то чужим, будто воздух превратился в вату. Тишина. Не просто отсутствие звука — что-то большее, что-то тяжёлое. Иван знал, что ирригация — это не просто вода. Это баланс. А баланс — штука хрупкая, как тонкий лёд на реке весной. Один неверный шаг — и всё рухнет.

Он пытался объяснить это в обкоме. Говорил, кричал, даже махал руками, как в том анекдоте про Штирлица. Но его слова будто уходили в пустоту, как вода в песок. Никто не слушал. Или слушали, но не слышали. Разница есть, правда? Потом это случилось... ты поймёшь, о чём я. Он решил ехать в Москву. Не потому, что верил в успех, а потому, что иначе не мог. Это было как дышать — или не дышать.

А ещё была Серафима. Она... нет, они. Они были как две реки, которые текли рядом, но никогда не сливались. Серафима — это запах старой древесины, пахнущей временем. Это её смех, который он слышал в детстве, когда они бегали по полям. Потом она уехала, и её смех стал эхом. Но эхо, как известно, возвращается. И вот она снова здесь. Или он вернулся к ней? Неважно. Главное — они снова вместе. Или почти вместе.

Тени плясали на стенах, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке. Иван смотрел на неё, и в его глазах было что-то, что нельзя выразить словами. Может, это было сожаление. Или надежда. Или просто усталость. Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось?

Он знал, что впереди ещё много битв. С полями, с Москвой, с самим собой. Но сейчас, в этой комнате, с Серафимой рядом, он чувствовал, что всё возможно. Или почти всё.