Гроздья гнева (1940)

Том вышел из тюрьмы, и мир вокруг словно выцвел. Ранчо, которое он помнил, теперь было... нет, не ранчо, а скорее призрак чего-то живого. Стены, когда-то крепкие, теперь скрипели, как старые кости, а земля под ногами была сухой, потрескавшейся, будто кожа на руках его отца. Он... нет, скорее, они все начали двигаться иначе — медленнее, осторожнее, будто боялись разбудить что-то, что давно уже спало.

Калифорния. Это слово звучало как молитва, как обещание. Но что они знали о Калифорнии? Только то, что там есть работа, вода, надежда. Или это просто слухи? Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось? Они собрали вещи — не то чтобы их было много — и двинулись в путь. Машина, старая, как сама Оклахома, тащилась по дороге, словно сопротивляясь. Тени от фар плясали, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке. Тишина. Не просто отсутствие звука — будто воздух превратился в вату, плотную, тяжёлую.

Потом это случилось... ты поймёшь, о чём я. Не сразу, не вдруг, но постепенно. Люди на дорогах, такие же, как они, но другие. Глаза, полные отчаяния, руки, сжатые в кулаки. Запахи — пыль, пот, старое масло, смешанное с чем-то сладковатым, как будто гниль пыталась притвориться жизнью. И ещё этот запах старой древесины, пахнущей временем, который преследовал их на каждой стоянке.

Они держались вместе, но каждый шаг испытывал их. Том смотрел на мать, на её руки, которые всё ещё пытались что-то делать, будто работа могла спасти их. Но что она могла спасти? Выживание — это не жизнь, или я ошибаюсь? Они ехали, ехали, ехали, и Калифорния становилась всё дальше, хотя они приближались. Или это просто казалось?