Железное поле (1986)

Владимир Федорович Бобылев, он же просто Володя для тех, кто знал его давно, сидел за столом, разглядывая открытку с поздравлением. Шестьдесят лет. Цифра, которая казалась чужой, как будто её кто-то подсунул вместо настоящей. Он... нет, скорее, они с женой Машей решили: хватит. Пора вернуть себе два года, которые он когда-то приписал, чтобы попасть на фронт. Не для пенсии — он ещё крепок, ещё может работать. Но правда — она как заноза, которую нельзя оставлять в теле. Или как старый шрам, который вдруг начинает ныть перед дождём. Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось?

Они поехали в Холмы, его родной город, где всё пахло старой древесиной, пахнущей временем, и пылью, которая оседает на вещах, когда их слишком долго не трогают. Остановились у фронтового друга, Петра. Тот, увидев Володю, хмыкнул: «Ну, старик, ты как был упрямым, так и остался». И предложил съездить в Волгоград. Нет, не просто съездить — вернуться. Туда, где земля до сих пор помнит, как она горела. Володя согласился, даже не подумав. А зачем думать, когда сердце уже решило?

Дорога была долгой. Тишина. Не просто отсутствие звука — будто воздух превратился в вату, и каждое слово приходилось вытаскивать из него с усилием. Маша спала, сын Сергей уткнулся в книгу, а Володя смотрел в окно. Тени плясали, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке. Он закрыл глаза, и перед ним снова встали те дни. Грязь, холод, крики. И тишина после боя, которая была страшнее любого взрыва.

В Волгограде они пошли к Мамаеву кургану. Там, среди памятников и венков, они встретили группу немцев. Один из них, седой, с лицом, изрезанным морщинами, как карта, подошёл к Володе. «Я тоже был здесь», — сказал он на ломаном русском. Потом это случилось... ты поймёшь, о чём я. Они стояли друг напротив друга, два старика, которые когда-то стреляли в одну и ту же землю, только с разных сторон. И в этот момент Володя понял: война закончилась. Не тогда, в сорок пятом, а сейчас. Потому что только сейчас он смог увидеть в этом человеке не врага, а просто человека.

Они говорили мало. О чём тут говорить? Но когда они расставались, немец протянул руку. Володя взял её. Рука была тёплой, живой. Как будто в ней билось что-то большее, чем просто кровь.

На обратном пути Володя молчал. Маша спрашивала, что он чувствует, но он только качал головой. Как объяснить то, что даже сам до конца не понимаешь? Он смотрел на сына, на жену, на дорогу, уходящую вдаль, и думал: жизнь — это не годы, которые ты прожил, а моменты, которые ты помнишь. И он помнил всё. Каждый день, каждый час, каждый вздох.

Дома он сел за стол, взял ручку и начал писать заявление. Не для пенсии. Для правды. Потому что правда — это не то, что ты говоришь, а то, что ты чувствуешь. И он чувствовал, что ещё не закончил. Ни с войной, ни с жизнью.