Чингачгук - Большой Змей (1967)

Чингачгук шёл сквозь лес, и каждый шаг отдавался в его висках, будто земля сама предупреждала: дальше — смерть. Он... нет, скорее, они — он и Зверобой — начали двигаться иначе, как звери, чувствующие капкан. Тишина. Не просто отсутствие звука — будто воздух превратился в вату, плотную, липкую, пропитанную запахом старой древесины, пахнущей временем. Или страхом. Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось?

Ватава была где-то рядом. Он знал это, как знал, что гуроны не просто враги — они пешки в игре, где ставки выше, чем скальпы и земля. Потом это случилось... ты поймёшь, о чём я. Чингачгук попал в плен. Не сразу, конечно. Сначала были тени, плясавшие, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке. Потом — удар. И вот он уже сидит, связанный, перед вождём гуронов, который смотрит на него, как на добычу, но в глазах — что-то ещё. Сомнение? Нет, скорее, усталость.

Чингачгук говорил. Говорил о войне, которая не их, о земле, которая не простит. Слова падали, как камни в воду, но круги расходились медленно. Гуроны слушали, но не слышали. А потом... потом пришли они. Англичане. Или французы? Неважно. Выстрелы, крики, запах пороха, смешанный с запахом крови. Тени снова заплясали, но теперь это был танец смерти.

Вождь гуронов упал, раненный, но не убитый. Его глаза встретились с глазами Чингачгука. И в них — понимание. Позднее. Слишком позднее. Чингачгук хотел сказать что-то, но слова застряли в горле, как кость. Он... нет, они — он и Зверобой — нашли Ватаву. Она была жива. Но что значит "жива" в мире, где каждый день — это война?

Тишина снова накрыла лес. Но теперь она была другой. Тяжёлой, как камень на груди. Или как невысказанная правда.