Лукреция Борджиа (1990)

Лукреция. Нет, не просто Лукреция — Лукреция Борджиа. Её имя уже тогда, в 1490-х, звучало как заклинание, как предупреждение. Она... нет, скорее, они — семья, клан, сплетение интриг и крови — начали двигаться иначе. Как будто воздух вокруг них стал гуще, тяжелее, пропитанным запахом старой древесины, пахнущей временем и чем-то ещё, что нельзя назвать, но можно почувствовать. Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось?

Она стояла у окна, её пальцы скользили по холодному мрамору подоконника, будто искали что-то, что нельзя ухватить. Тени за её спиной плясали, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке. Тишина. Не просто отсутствие звука — будто воздух превратился в вату, плотную, почти осязаемую. И в этой тишине она думала. Нет, не думала — вспоминала. Или предвидела? Иногда граница между прошлым и будущим стирается, особенно когда ты Борджиа.

Потом это случилось. Ты поймёшь, о чём я. Она повернулась, и её глаза — холодные, как зимнее утро, — встретились с его взглядом. Он... нет, они оба знали, что это не просто встреча. Это был обмен, сделка, игра, в которой ставки были выше, чем жизнь. Или, может быть, жизнь и была ставкой. Кто знает?

Её платье шуршало, как осенние листья под ногами, но звук был глуше, будто ткань впитала в себя что-то тяжёлое, тёмное. Она подошла ближе, и он почувствовал запах — не духов, нет, чего-то другого. Может, это был запах власти? Или страха? Или того, что скрывается за ними обоими?

Она улыбнулась. Улыбка, которая могла бы быть невинной, если бы не глаза. Глаза, которые знали слишком много. Или, может быть, слишком мало? Вы когда-нибудь задумывались, что страшнее — знать всё или ничего? Лукреция, кажется, знала ответ. Или просто делала вид.

А потом... потом всё пошло своим чередом. Как в том анекдоте про Штирлица, где всё ясно, но ничего не понятно. Она ушла, оставив за собой шлейф вопросов, на которые никто не хотел отвечать. Или не мог. Или боялся.