Бен-Гур (1959)

Иерусалим, 26 год. Солнце висело низко, как будто боялось упасть, и тени от колонн тянулись, как длинные пальцы, цепляясь за землю. Бен-Гур стоял на площади, чувствуя, как пыль въедается в кожу, смешиваясь с потом. Он... нет, скорее, они — он и Мессала — встретились после долгих лет. Но что-то было не так. Не то чтобы дружба испарилась, скорее, она превратилась в что-то другое, как вода, которая замерзает и становится льдом. Ты чувствуешь это? Или мне показалось?

Мессала говорил о Риме, о долге, о порядке. Его голос звучал, как металл, скрежещущий о камень. Бен-Гур молчал. Тишина. Не просто отсутствие звука — будто воздух превратился в вату, плотную и тяжёлую. Потом это случилось... ты поймёшь, о чём я. Мессала потребовал имён. Имена тех, кто шептался в тени, кто мечтал о свободе. Бен-Гур покачал головой. Нет, он не мог. Не хотел. Или не смог? Разница была тонкой, как лезвие ножа.

Мессала улыбнулся. Не той улыбкой, что была в детстве, когда они гоняли голубей по крышам, а другой — холодной, как зимний ветер. Он что-то сказал, и солдаты двинулись. Мать и сестра Бен-Гура... их увели. Он кричал, но слова терялись в гуле толпы. Запах старой древесины, пахнущей временем, ударил в нос — это были ворота тюрьмы. А потом галера. Весло в руках, как будто приросло к ладоням. Соль на губах, крики надсмотрщиков, тени плясали, как демоны... или как пьяные на субботней вечеринке.

Он гребли. Гребли, пока руки не онемели, пока мысли не стали путаться. Но в голове оставалось одно: Мессала. Их дружба. Или то, что когда-то ею было. Вы тоже это чувствуете? Или мне показалось?